'Гамлет' на одном провинциальном театре - Страница 3

III

О, зачем я пошел? Зачем я позволил себе смотреть на профанацию величайшего из человеческих созданий, на это низведение в грязь страшных вопросов человеческой души?

Поднялся занавес... явились какие-то господа, с неприличными манерами и с необычайною любовию к... суфлеру. Они начали говорить о явлении привидения и считали обязанностию говорить не по-человечески, вероятно потому, что драма переведена стихами. Я чуть не захохотал на весь театр, - когда Горацио сказал: "Да! я дрожу от удивления и страха", ибо, к сожалению, удивляться можно было только неестественности его движений и дикции. И между тем этот актер, говорят, иногда превосходен в ролях обыкновенных драм и трагедий; за что же именно в Гамлете-то считает он долгом кривляться не по-человечески?

Декорация переменилась... гусиными шагами потянулись придворные; я ждал появления Гамлета, думая найти в нем хоть что-нибудь сходное с его идеалом. И он явился встреченный громом аплодисментов, явился высокий, здоровый, плотный, величавый, пожалуй, но столько же похожий на Гамлета, сколько Гамлет на Геркулеса. Он заговорил: голос его был голос Стентора; {5} он назначен был командовать ротою, пожалуй, даже двумя ротами, но отнюдь не вырывался из груди болезненным стоном. Поза актера была живописна, но изысканна, и я удивлялся притом, зачем он явился на сцену с насморком, потому что иначе я не мог себе объяснить его беспрестанных эволюции с платком. Он был одет великолепно, а шло ли это великолепие к утомленному страданием Гамлету?.. Наконец все удалились, - он остался один; я ждал, что он, т. е. Гамлет, которого душа была сдавлена присутствием ненавистного ему окружающего, разразится страшною бурею - этим знаменитым монологом почти бессвязных стонов, затихающих только при приближении чужих. Ничуть не бывало! Актер продекламировал сначала очень покойно, с сантиментальным завыванием, воскликнул: "Жизнь! что ты? сад заглохший" - и сделал из этого стона проклятия пошлую сентенцию; а в заключение, при словах: "Еще и башмаков она не износила", показал на свои собственные башмаки!!! Масса разразилась оглушительным рукоплесканием. Слова: "Но сокрушайся, сердце, когда язык мой говорить не смеет", слова, которые должны быть сказаны шепотом, полным глубокой горести, произнесены были с таким декламационным пафосом, что показались смешны. Вошел Горацио; Гамлет грустный, в себе самом замкнутый Гамлет, с первого слова, с умилительною нежностию повис у него на шее - и потом d'un air goguenard {с насмешкой (франц.).} начал рассказывать, как

Хозяйственное здесь распоряженье было,

От похорон осталось много блюд.

Так их на свадьбе поспешили съесть.

Масса театра разразилась смехом: она почуяла в этих словах, опрофанированных дикциею актера, _свое собственное_, и единодушным смехом наградила своего любимца, который, как она же, понял немножко в "курьезном роде" эти ядовитые, грустные слова. "Друг, - продолжал он,

Мне кажется, еще отца я вижу".

- Где, принц? - с наивно-комическим удивлением спросил его достойный наперсник.

- В очах души моей, Горацио,

отвечал любимец публики тоном героев повестей Марлинского, с их азиятскими страстями. Таков ли должен был быть Гамлет, говоря эти слова? Нет! его физиономия должна была принять выражение глубоко религиозного благоговения, в его поднятых к небу очах должно было отразиться созерцание, в его тоне должна была быть заметна мечтательность...

Друзья ушли. - Гамлет неестественно зарычал: "Тень моего отца в оружии" и, кончивши монолог, побежал как сумасшедший. - Его вызвали. - Явился Лаэрт с Офелиею, - Лаэрт был просто глуп, но Офелия - о, Офелия обладала удивительно галантерейным обращением: какую тонкость, черт возьми, придала она простому, детскому, полугрустному, полушутливому вопросу: "Не более?!". - Какой тон, сентенциозный тон сообщила она простым, ласкательно-ребяческим, лукаво-милым словам:

Совет хорош, я верю, но, любезный брат,

Скажи, ты не походишь ли на тех,

и т. д.

Пришел Полоний, - он был хорош, потому что был прост и естественен; зато его провожало и встречало гробовое молчание массы.

Декорация снова переменилась... Опять явился Гамлет - и в героической позе остановился перед явившимся привидением и, вместо того, чтобы едва слышным, прерывающимся, грудным голосом заклинать его, ревел, - так что слова:

Судьба зовет меня,

И в каждой жиле чувствую я крепость

Могучих львиных сил...

не были понятны после этого рева, qui ne laissait rien a desirer. {который был отменным (франц.).}

Опять перемена декорации, опять Гамлет в героической позе перед привидением, и опять очень покоен, вместо того, чтобы дрожать нервически. Впрочем, и нельзя было дрожать перед таким смешным привидением, которое путалось в словах и произносило их совершенно вкривь и вкось... Я ждал взрыва в монологе, где Гамлет призывал небо, и землю, и ад, в монологе, который весь, так сказать, должен быть произнесен одним взрывом. Не тут-то было! Как нарочно, тут актер, вероятно уставши, и ревел даже менее обыкновенного... Слова "Здесь, малютка" произнесены были так, что очень было ясно, что Гамлет сам их не понимает, и публика опять наградила артиста смехом, ибо ведь, сами согласитесь, очень смешно слово "малютка", по крайней мере, должно так думать, судя по смеху публики. В сцене клятвы Гамлет бегал очень эффектно, и слова:

А я пойду, куда влечет меня мой жалкий жребий,

Пойду молиться,

были сказаны с завыванием, вероятно для придания им печального колорита.

Акт кончился. Я стал смотреть на моих соседей, и в ложе подле меня увидел мою московскую знакомку Поджогину, с дочкою. Раздосадованный и взбешенный, я был рад говорить хоть с ними. Барышне представление очень нравилось, - но я никак не понимаю, почему именно "барышни" считают своею обязанностью восхищаться Гамлетом. Что им в нем?